|
Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна да рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит: - Ну, мужик, я свое дело сделала - кашу сварила, а горшок тебе мыть! - Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь. - А и не подумаю! - И я не стану. - А не станешь - пусть так стоит! Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку. Стоит горшок немытый. - Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть! - Сказано - твое дело, ты и мой! - Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть. - Ладно, лезь на печь, там видно будет. Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало. Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся - не хотят горшка мыть. Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается. Соседки уже коровушек прогнали. - Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли по-здорову? - Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем - не встретим ли… И обратно идут - нет Маланьи. - Да нет уж! Видно, что приключилося! Соседка и сунься в избу. Хвать! - и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась. - Маланья, матушка! А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется. - Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось? Молчит баба. - Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь? Молчит баба, ни слова не говорит. - Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то? Василий, а Василий! Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты - и не ворохнется. - Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось? Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка: - Пойти сказать бабам! Побежала по деревне: - Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат пластом - одна на лавке, другой на печи. Глазоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена? Прибежали бабы, причитают около них: - Матушки! Да что это с вами подеялось-то? Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то? Молчат оба что убитые. - Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит. Сбегали. Пришел поп. - Вот, батюшка, лежат оба - не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли? Поп бороду расправил - да к печке: - Василий, раб божий! Что приключилось-то? Молчит мужик. Поп - к лавке: - Раба божия! Что с мужем-то? Молчит баба. Соседки поговорили, поговорили - да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята. Поп и говорит: - Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь. Той некогда, другой некогда. - Да вот, - говорят, - бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут - одна живет. А бабка Степанида поклонилась и говорит: - Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу. - Да какое же тебе жалованье положить? - спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. - Да вот, - говорит поп, - возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть. Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки. - Это что же такое? - говорит. - Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам! Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит: - Ну вот, баба, ты перво слово молвила - тебе и горшок мыть. |
